– Иногда мне снится, что я играю, – говорит Никита, смущённо пожимая плечами, – но я не знаю, смогу ли когда-нибудь снова взойти на сцену… Мы сидим на уютной московской кухне с Никитой и его мамой Дарьей, и говорим. Ещё не разобраны все вещи из большой дорожной сумки. Им обоим ещё до конца не верится, что операция, за благополучный исход которой не мог поручиться ни один из врачей, позади. – Никите я сказала, что шансов выжить – пятьдесят на пятьдесят, – рассказывает Дарья. – На самом деле врачи честно предупредили – один процент.
Педагоги Академии имени Гнесиных прочили Никите Лукашевскому блестящую исполнительскую карьеру. Когда-то ещё в музыкальной школе, он, можно сказать, случайно взял в руки трубу и, влюбившись в этот инструмент, был готов репетировать сутки напролёт. 21-летний студент второго курса Гнесинки, один из лучших учеников факультета, Никита стал лауреатом и победителем множества престижных музыкальных конкурсов, а ещё – солистом Санкт-Петербургского Дома музыки. – Вот это его первая афиша, – показывает Дарья картинку в рамке под стеклом, – а потом их стало так много, что собирать перестала, только дипломы конкурсов, их вон уже какая большая, пухлая папка.
В августе 2020 года у Никиты стала появляться кровь в горле. Что это, почему? И как некстати! Он интенсивно готовился к Всероссийскому конкурсу молодых исполнителей. Все специалисты, к которым они показались, сошлись во мнении – лор-патология. Вошёл в число финалистов конкурса и честно лечил «полипы» и другие «лор-заболевания». Так прошло полгода, но несмотря на «лечение», кровь всё не прекращалась. – Просто отчётливо помню этот день, когда зимой смотрю на белый сугроб, а на нём – яркие пятна крови, это я сплюнул, когда закашлялся, - говорит Никита. – Стало не по себе. Смотрю на эти пятна и думаю: «Так не должно быть, что-то не то!»
В конце февраля Никите нездоровилось. На днях с большим успехом прошёл его концерт в Гнесинке. Неужели сказалось переутомление? Померили температуру – 37,8. Коронавирусная инфекция, решила участковый врач, и отправила на КТ. Но врачи-рентгенологи увидели огромную опухоль в лёгком. Поспешили успокоить – ничего страшного, опухоль слишком большая, значит – доброкачественная. Нужна консультация онколога.
Онколог районной онкополиклиники на Войковской сказал: «Надо сделать КТ ещё раз, только теперь с контрастом. Очередь на КТ, правда, три недели. А куда вам торопиться? Опухоль же доброкачественная». Тем временем состояние Никиты стремительно ухудшалось. К температуре и слабости добавилась одышка, стало тяжело ходить и начало покалывать – то тут, то там. Появилось новое, очень странное ощущение – как будто что-то там, внутри, есть. Большое. И это «что-то» в нём не помещается, его распирает. Всеми правдами и неправдами Дарья добилась, чтобы сыну поскорей сделали это самое КТ с контрастом. Результат – подозрение на саркому плевры.
– Конечно, это было как обухом по голове, – говорит Дарья. – Забили тревогу по знакомым. Куда нам? Где искать хорошего врача? Возвращаться к нашему участковому онкологу и мысли не было. Нам посоветовали одного молодого и вроде как толкового онколога-торакальщика в частной сетевой клинике. Он сказал: «Фигня вопрос, у тебя, парень, никакая не саркома, а лимфома, она лечится на раз-два, 99 процентов полного выздоровления». Назначил лечение пневмонии, потому что она у нас действительно была. И отправил на биопсию, которая уж точно окончательно всё прояснит. Чтобы взять направление, нужно попасть на приём к районному онкологу, мы не могли ждать. На биопсию легли платно в один из федеральных онкоцентров. Забирала я его оттуда полуживого, он с трудом смог дойти до машины. Всё потому, что там отменили лечение от пневмонии. Врач сказал: «Зачем тебе антибиотики? У тебя же опухоль, они тебе от опухоли не помогут». В общем, ему стало так плохо, что мы опять кинулись в эту частную сетевую клинику, там ему опять начали делать поддерживающие капельницы с дексаметазоном и лечить пневмонию. Всего мы оставили в этой клинике около 100 тысяч рублей.
– Конечно, все ждали результатов биопсии, - продолжает Дарья. – И всё это время я спорила с врачами, которые уверяли меня, что ничего страшного не происходит. Но ведь по результатам КТ видно, что опухоль за короткое время значительно увеличилась. Она постоянно растёт, это же очевидно, Никите с каждым днём всё хуже! Но меня никто не слушал: «Вам это кажется». А результат биопсии я узнала, когда была на работе. Саркома лёгкого. Со мной была настоящая истерика, меня окружили коллеги, стали звонить по своим знакомым, ворошить все свои связи, все хотели помочь. Это история именно о добре, о людях, потому что мои коллеги начали творить что-то невероятное. Тут же собрали 150 тысяч, потому что они были снова нужны ещё на какие-то исследования. Договорились о консультации со знаменитым онкологом в ещё одной частной клинике. Его вердикт – сейчас же на операционный стол. Стоимость операции – около миллиона рублей, окончательная сумма неизвестна, потому что она будет зависеть от того, сколько дней Никита проведёт в реанимации.
– И вот здесь, от этого известного онколога я впервые услышал о смерти, – говорит Никита. Прямо так и сказал: «Я буду с тобой честен, ты уже не маленький. Есть достаточно большая вероятность, что ты не встанешь. Умрёшь либо в операционной, на столе. Либо уже после операции». Это конечно, очень бьёт по мозгам. И я сидел после этого разговора в машине, и у меня был полный шок. На самом деле, когда тебе вот так фигово, когда ты живёшь в этом моменте и понимаешь, что да – есть эта вероятность, это, конечно, очень страшно. И вместе с тем начинаешь каждую минуту как-то по-особенному ценить и проживать совсем по-новому. Начинаешь очень остро ощущать детали – запахи, звуки, краски…
– Для нас это был хаос и шок, – признаётся Дарья. – Мы не были готовы к тому, что он лишится лёгкого. Именитый онколог сказал: «Может быть что-то останется от левого лёгкого, но скорее всего нужно будет убрать его полностью. Может быть, ты выживешь, может быть, нет». Это всё не укладывалось в голове. Ещё проконсультировались у израильского профессора Меримского, мои друзья оплатили эту консультацию, что-то в районе тысячи долларов. Отправили ему все снимки, все документы, была онлайн-консультация. Меримский сказал своё экспертное мнение – начинать надо с химиотерапии, расписал нам схему. И вот представляете, на таких незримых весах перед нами два светила онкологии – один говорит – срочно оперироваться, другой – идти на химиотерапию. Всё-таки оперироваться было очень страшно, мы снова бросились в ту клинику, где нам лечили пневмонию, всё-таки уже привыкли к ним, нас там уже знали, после поддерживающих капельниц Никите становилось полегче... Нас отвели к специалисту-химиотерапевту.
– Посчитали, сколько будет стоить курс химиотерапии – что-то в районе 700 тысяч рублей, – вспоминает Дарья. И тут один из друзей советует – в Блохина. А для нас Блохина, это была последняя инстанция. И мы туда почему-то не спешили. У нас в голове уже какая-то картинка выстроилась: ребята-частники так убедительно говорят. 700 тысяч за 5 дней химиотерапии? Да найдём мы эти деньги! Это я сейчас уже чётко понимаю, ха-ха три раза, какие пять дней? Это на самом деле очень длительный и сложный процесс с кучей осложнений, они бы просто угробили мне сына. А тогда ехали в Блохина с неохотой, практически выполняя повинность – ну съездим, пусть нас проконсультируют, раз уж нас друзья на прием записали. И попадаем в поликлинике к Льву Александровичу Никуличеву. Он смотрит на Никиту, и вдруг я вижу, наверное, впервые за весь этот страшный период наших мытарств, нашего отчаяния и безысходности, настоящую заинтересованность в глазах врача. Не знаки денежные, не холод и равнодушие, не снобизм, а какой-то искренний интерес, желание помочь. И готовность быстро действовать: «Всё, мы его оставляем, госпитализируем». Первая мысль – как, он ведь даже без вещей?!
– Пациент пришёл ко мне на приём в поликлинику с результатами трансторакальной пункции, – рассказывает врач хирургического торакального отделения, д.м.н. Лев Никуличев. – Саркома лёгкого гигантского объёма, занимающая всю левую половину грудной клетки, сдавливающая органы средостения и правое лёгкое. Состояние тяжёлое – выраженная одышка при незначительной физической нагрузке, анемия, потеря веса. Отпускать его было нельзя – в любой момент сердечная и дыхательная недостаточность могли достичь критического уровня. Провели дополнительное комплексное обследование – на ангиографии увидели, что в кровоснабжении опухоли нет выраженных сосудистых стволов, так что их эмболизация, т.е. отключение, искусственная закупорка, не потребовалась.
– Обсудили ситуацию с заведующим отделением анестезиологии-реанимации Александром Шином, – продолжает доктор Никуличев. – Он должен был оценить объём и сложность операции, с которой придётся иметь дело. Экстренно, под этого больного, закупили расходники для аппарата оксигинации, стоимостью более полумиллиона рублей. Оксигинатор мог понадобиться, потому что работает вместо лёгких. Все службы были приведены в состояние повышенной готовности на тот случай, если будет принято решение об операции. В консилиуме приняли участие директор НИИ клинической онкологии Онкоцентра, к.м.н. Павел Кононец, химиотерапевты. Было принято решение о неоадъювантной, или предоперационной, химиотерапии. С 30 марта по 4 апреля провели курс, который больной перенёс очень тяжело. Но контрольное КТ выявило, что опухоль никак не отреагировала на терапию и продолжила расти.
Сложившаяся ситуация была в крайней степени драматична. Распадающаяся опухоль не давала пациенту дышать единственным лёгким, которое вдобавок, поражено пневмонией. Кровь в горле ещё тогда, восемь месяцев назад, была продуктом этого распада, который сейчас достиг своего предела. Степень злокачественности опухоли – самая высокая. В любой момент может произойти катастрофа. Ещё один консилиум с директором Онкоцентра, хирургом торако-абдоминальной локализации опухолей, д.м.н., академиком Иваном Стилиди. Да, эту операцию больной может не пережить и скончаться прямо на операционном столе. Да, послеоперационный период тоже может закончиться фатально. Но, если ничего не предпринимать, счёт жизни идёт уже на часы. Смириться с ситуацией, позволить ей прийти к предсказуемому трагическому финалу или взяться за операцию «по жизненным показаниям» из разряда неклассифицируемых, высочайшей категории сложности? Задача для отряда специального назначения! Последнее слово здесь – за Иваном Стилиди, это его ответственность.
– Составить предварительный план вмешательства не представляется возможным, – говорит Стилиди, – действовать придётся по обстоятельствам. Обеспечить мобильность всех подразделений Онкоцентра. Моё решение – оперировать!
Задача, стоявшая перед операционной бригадой – Стилиди, Кононец, Никуличев, – удалить лёгкое, поражённое опухолью, с широкой резекцией перикарда – тканевой оболочки, окружающей сердце, а также диафрагмы. Увиденная хирургами картина распространённости опухоли полностью соответствовала заключениям диагностических служб. Сначала выделили опухоль вместе с поражённым лёгким, вскрыли перикард, пересекли сосуды лёгкого и главный левый бронх, чтобы удалить лёгкое. После чего провели широкое иссечение левого купола диафрагмы.
– Диафрагма нужна человеку, чтобы дышать, – поясняет Лев Никуличев, – это главная дыхательная мышца человека. Нам пришлось удалить её половину. Затем пластический этап – восстановили целостность перикарда и диафрагмы. Много сил и времени потратили на гемостаз – остановку кровотечения из мелких сосудов. Они были зажаты опухолью, т.н. компрессионный синдром. Поэтому возникает такой эффект, будто плотину открыли. Нужно было действовать максимально быстро – где-то клипированием, где-то коагуляцией, т.е. прижиганием, где-то прошиванием, но с кровотечением справились.
– Операция предполагала одномоментную и очень массивную кровопотерю, к которой нужно было подготовиться, – комментирует заведующий отделением анестезиологии-реанимации, к.м.н. Александр Шин. – Мы сразу поставили большое количество венозных доступов, чтобы весь объём, который он теряет, мы успевали заместить. Это вопрос скорости. Иначе всё закончилось бы летальным исходом. Кровопотеря у нас составила 10 литров. А в этом мальчике весь объём циркулирующей крови – 3,5 литра. И такую кровопотерю, естественно, нужно было грамотно восполнять. Плюс – одно лёгкое уничтожено, а во втором – нижнедолевая пневмония. В такой ситуации объем лёгочной ткани, которая выполняет свою основную функцию – доставка в организм кислорода, крайне мал. У пациента развивается тяжёлая степень дыхательной недостаточности – к тканям поступает мало кислорода, нарушается работа органов и систем, что сильно увеличивает операционные риски. Необходимо правильно выбрать режим вентиляции и его параметры. Неправильно подобранный режим может еще сильнее усугубить состояние пациента и привести к фатальным осложнениям.
– Ещё один опасный момент операции был, когда хирурги начали убирать опухоль, – поясняет Шин. – Дело в том, что сердце, смещённое опухолью вправо, начало вставать на своё место. Резкое смещение средостения тоже может привести к остановке сердечной деятельности. Вот тут была самая настоящая командная работа анестезиолога с хирургами. Они бережно, постепенно, по частям убирали опухоль, чтобы сердце смещалось как можно более плавно. Задача была непростой. Нужно было убрать часть, чтобы можно было манипулировать в плевральной полости, и при этом не сдавливать сердце, ведь полость ограничена. Любое неосторожное движение рук хирурга могло сдавить сердце и тогда оно прекратит выбрасывать кровь и остановится. Работали сообща, очень слаженно, и вот это взаимопонимание в операционной очень важно.
Операция прошла успешно, дальше нужно было преодолеть очень непростой послеоперационный период. Заведующий отделением реанимации и интенсивной терапии Александр Сытов, к которому доставили Никиту из операционной, должен был избежать трёх опасных состояний: развития пневмонии, сердечной недостаточности и дыхательной недостаточности. Благодаря чёткому, практически ежеминутному контролю за всеми функциями организма худшего сценария удалось избежать. На следующий день после операции больной задышал самостоятельно и это было настоящей победой всей команды. – Шанс, он один, или он есть, или его нет, – сухо формулирует хирург Никуличев. – Как нам удалось его вытащить? Он очень хотел жить.
– Я, лёжа на каталке, когда ехал на операцию – был абсолютно спокоен и уверен на миллион процентов, что всё будет хорошо, – рассказывает Никита. – Вот перед тем, как миндалины резать, меня просто трясло, а тут… может быть, жить уже было так плохо, что уже лучше умереть. Не знаю, просто был очень спокоен. А ещё, когда обезболивали уже на операционном столе, девушка – ассистентка Шина, меня легонько так погладила. И этот человеческий жест меня совсем успокоил. Это был очень трогательный момент для меня.
– Да, – восклицает Никита, – мне же ещё сон какой накануне операции приснился! Это было похоже на какой-то очень дорогой отель из голливудского фильма, всё очень красиво, даже роскошно, играет джаз. И вокруг – очень много людей. Это все, с кем мне когда-либо хотелось пообщаться. Кто-то из римских деятелей, и маршал Лафайет, Кромвель, Наполеон. Я с ними говорил, помню свои ощущения, как будто это было наяву. И портье меня спрашивает: «Надолго вы к нам?» А я ему: «Нет, лучше я к вам заеду как-нибудь потом». И сразу проснулся.
– В то утро, когда Никиту оперировали, мы все собрались на этой кухне, – говорит Дарья. – Мои две дочери, сёстры Никиты, мои родители – Никитины бабушка с дедушкой, они из Челябинска прилетели, ещё его девушка, близкие друзья. И так провели в страшном напряжении десять часов. И говорили, и молились, за руки держались. Сначала Никуличев пишет: «Операция состоялась». И всё. Мы все в панике – что это значит? Жив, не жив? Наутро пишет: «Общался с Никитой, сняли с ИВЛ». И тут мы все: «Аааа!!!» И давай обниматься, и плакать, и смеяться. Было абсолютное ощущение чуда. Потому что нас разные знакомые врачи предупредили – дня три, не меньше, он будет на ИВЛ, три дня борьбы за жизнь в реанимации.
– Мне буквально уже на следующий день разрешили на несколько минут зайти в реанимацию к Никите, – говорит Дарья. – И потом я зашла ко Льву Александровичу. У меня было ощущение, что во всём институте праздник. Никуличев просто светился. Кононца встретила – от него прямо сияние, вот просто у них праздник. Насколько они были напряжены перед операцией на этом консилиуме, знаете, – как отряд партизан, который готовился в бой – силы неравны, враг опасен, но надо обязательно собраться и во что бы то ни стало победить! И какие у них теперь были лица! И я совершенно точно знаю, что нам бы не смогли помочь больше нигде, ни в какой стране мира.
– После того, как я очнулся в реанимации, приходит Лев Александрович Никуличев такой радостный, – вспоминает Никита. – Павел Вячеславович Кононец тоже пришёл, говорит: «Ну ты, парень, в рубашке родился». Неделю я в реанимации лежал без телефона, без книжек. Просто лежал совершенно счастливый. Иван Сократович потом уже в отделении ко мне в палату приходил. Сказал: «Молодец, супер, быстро восстанавливаешься. Пришлю к тебе реабилитологов». Пришёл реабилитолог, парень такой молодой, меня поднял на ноги: «А зачем тебе опора? Сейчас я тебя научу – как сесть, как встать». Казалось бы, всё просто, что он советовал. Но это было то что надо, все его советы были в точку.
Никите ещё предстоит курс химиотерапии. О любимом музыкальном инструменте – трубе - ему с его одним лёгким придется забыть. Но бросать Гнесинку не собирается, хочет продолжать учёбу, только теперь уже, наверное, на факультете музыкального продюсирования. Завтра им принесут щенка пти-брабансона. – Это что-то вроде бельгийского гриффона, – объясняет Никита, – только без бороды. Я очень рад, давно мечтал о собаке. Может быть, я тогда окончательно пойму, что я уже не в больнице. За два месяца я так привык к больничному распорядку, что трудно перестроиться.
– Сейчас ждём результатов генетической экспертизы, – говорит Дарья. – От них будет зависеть, какими препаратами нас будут лечить. Насколько я поняла, при саркоме сложно найти какой-то адекватный вариант химиотерапевтического лечения. Наш враг очень коварный. Но мы готовы бороться. Во всяком случае, когда рядом с нами такие врачи, мы спокойны. Потому что чувствуем эту огромную поддержку. Мы верим. В ангелов-хранителей на небесах. И в «Блохина».
